Венедикт Ерофеев стал знаменит после написания им
повести «Москва – Петушки». Повесть написана от первого лица,
рассказчика, как и автора, зовут Венедикт Ерофеев, он писатель. В
повести полно и других автобиографических деталей. Но есть в ней одна
странность: повествователь описывает свою собственную смерть. Я не могу
удержаться, чтобы не процитировать эту часть книги полностью.
И тут – началась история страшнее всех,
виденных во сне. В этом самом переулке навстречу мне шли четверо… Я
сразу их узнал, я не буду вам объяснять, кто эти четверо… Я задрожал
сильнее прежнего, я весь превратился в сплошную судорогу…
А они подошли ко мне и меня обступили. Как бы вам
объяснить, что у них были за рожи? Да нет, совсем не разбойничьи рожи,
скорее даже наоборот, с налетом чего-то классического, но в глазах у
всех четверых – вы знаете? Вы сидели когда-нибудь в туалете на
петушинском вокзале? Помните, как там, на громадной глубине, под
круглыми отверстиями плещется и сверкает эта жижа карего цвета? – вот
такие были глаза у всех четверых. А четвертый был похож… Впрочем, я
потом скажу, на кого он был похож.
– Ну, вот ты и попался, – сказал один.
– Как то есть… Попался? – голос мой страшно дрожал, от похмелья и от озноба. Они решили, что от страха.
– А вот так и попался! Больше никуда не поедешь.
– А почему?..
– А потому.
– Слушайте… – голос мой срывался, потому что дрожал
каждый мой нерв, а не только голос. Ночью никто не может быть уверен в
себе, то есть я имею в виду: холодной ночью. И апостол предал Христа,
покуда третий петух не пропел. Я знаю, почему он предал, – потому что
дрожал от холода, да. Он еще грелся у костра, вместе с ЭТИМИ. А у меня
и костра нет, и я с недельного похмелья. И если бы испытывали теперь
меня, я предал бы ЕГО до семижды семидесяти раз, и больше бы предал…" –
слушайте, – говорил я им, как умел, – вы меня пустите… Что я вам?.. Я
просто не доехал до девушки… Ехал и не доехал… Я просто проспал, у меня
украли чемоданчик, пока я спал… Там пустяки и были, а все-таки жалко…
«василек»…
– Какой еще василек? – со злобою спросил один.
– Да конфеты, конфеты «василек».. И орехов двести
грамм, я младенцу обещал за то, что он букву хорошо знает… Но это
чепуха… Вот только дождаться рассвета, я опять поеду… Правда, без
денег, без гостинцев, но они и так примут, и ни слова не скажут… Даже
наоборот.
Все четверо смотрели на меня в упор, и все четверо,
наверно, думали: «Как этот подонок труслив и элементарен!» О, пусть,
пусть себе думают, только бы отпустили!.. Где, в каких газетах, я видел
эти рожи?..
– Я хочу опять в Петушки…
– Не поедешь ты ни в какие Петушки?
– Ну.. пусть не поеду, я на Курский вокзал хочу!..
– Не будет тебе никакого вокзала!
– Да почему?..
– Да потому!
Один размахнулся и ударил меня по щеке, другой –
кулаком в лицо, остальные двое тоже надвигались – я ничего не понимал.
Я все-таки устоял на ногах и отступал от них тихо, тихо, тихо, а они
все четверо тихо наступали…
«Беги, Веничка, хоть куда-нибудь, все равно куда!..
Беги на Курский вокзал! Влево или вправо или назад – все равно туда
попадешь! Беги, Веничка, беги!..»
Я схватился за голову – и побежал. Они – следом за мной…
Петушки. Кремль. Памятник Минину и Пожарскому
«А может быть, это все-таки Петушки?.. Почему на
улицах нет людей? Куда все вымерли?.. Если они догонят, они убьют… А
кому крикнуть? Ни в одном окне никакого света… И фонари горят
фантастично, горят не сморгнув…»
"Очень может быть, что и Петушки… Вот этот дом, на
который я сейчас бегу – это же райсобес, а за ним – тьма… Петушинский
райсобес – а за ним тьма во веки веков и гнездилище душ умерших… О нет,
нет!.."
Я выскочил на площадь, устланную мокрой брусчаткой, перевел дух и огляделся кругом:
«Не Петушки это, нет!.. Если ОН – если ОН навсегда
покинул землю, но видит каждого из нас, – я знаю, что в эту сторону он
ни разу не взглянул… А если он никогда моей земли не покидал, если всю
ее исходил босой и в рабском виде, – ОН обогнул это место и прошел
стороной…»
«Нет, это не Петушки! Петушки он стороной не обходил.
Он, усталый, почивал там при свете костра, и я во многих душах замечал
там пепел и дым его ночлега. Пламени не надо, был бы пепел…»
Не Петушки это, нет! Кремль сиял передо мною во всем
великолепии. И хоть я слышал уже сзади топот погони – я успел подумать:
«я, исходивший всю Москву вдоль и поперек, трезвый и с похмелюги, – я
ни разу не видел Кремля, я в поисках Кремля всегда попадал на Курский
вокзал. И вот теперь увидел – когда Курский вокзал мне нужнее всего на
свете!..»
«Неисповедимы твои пути…»
Топот все приближался, а я никак не мог набрать
дыхания, чтобы бежать дальше, я только доплелся до кремлевской стены –
и рухнул… Я издрог и извелся страхом – мне было все равно…
Они приближались – по площади, по двое с двух сторон.
«Что это за люди и что я сделал этим людям?» – такого вопроса у меня не
было. «Все равно. И заметят они меня или не заметят – тоже все равно.
Мне нужна дрожь, мне нужен покой, вот все мои желания… Пронеси,
господь…»
Они все-таки меня заметили. Подошли и обступили, с тяжелым сопением. Хорошо, что я успел подняться на ноги – они б убили меня…
– Ты от нас? От НАС хотел убежать? – прошипел один и
схватил меня за волосы и, сколько в нем было силы, хватил головой о
кремлевскую стену. Мне показалось, что я раскололся от боли, кровь
стекала по лицу и за шиворот… Я почти упал, но удержался… Началось
избиение.
– Ты ему в брюхо, в брюхо сапогом! Пусть корчится!
Боже! Я вырвался и побежал – вниз по площади. «Беги,
Веничка, если сможешь, беги, ты убежишь, они совсем не умеют бегать!»
на два мгновения остановился у памятника – смахнул кровь с бровей,
чтобы лучше видеть – сначала посмотрел на Минина, потом на Пожарского,
потом опять на Минина – куда? В какую сторону бежать? Где Курский
вокзал и куда бежать? Раздумывать было некогда – я побежал в ту
сторону, куда смотрел князь Дмитрий Пожарский…
Москва – Петушки. Неизвестный подъезд
Все-таки, до самого последнего мгновения, я еще
рассчитывал от них спастись. И когда вбежал в неизвестный подъезд и
дополз до самой верхней площадки и снова рухнул – я все еще надеялся…
«О ничего, ничего, сердце через час утихнет, кровь отмоется, лежи,
Веничка, лежи до рассвета, а там на Курский вокзал и… Не надо так
дрожать, я же тебе говорил, не надо…»
Сердце билось так, что мешало вслушиваться, и все-таки
я расслышал: дверь подъезда внизу медленно приотворилась и не
затворялась мгновений пять…
Весь сотрясаясь, я сказал себе: «талифа куми», то есть
встань и приготовься к кончине… Это уже не талифа куми, я все чувствую,
это ЛАМА САВАХФАНИ, как сказал спаситель… То есть: «для чего, господь,
ты меня оставил?» Для чего же все-таки, господь, ты меня оставил?
Господь молчал.
Ангелы небесные, они подымаются! Что мне делать? Что мне сейчас делать, чтобы не умереть? Ангелы!..
И ангелы рассмеялись. Вы знаете, как смеются ангелы?
Это позорные твари, теперь я знаю – вам сказать, как они сейчас
рассмеялись? Когда-то, очень давно, в Лобне, у вокзала, зарезало
поездом человека и непостижимо зарезало: всю его нижнюю половину
измололо в мелкие дребезги и расшвыряло по полотну, а верхняя половина,
от пояса, осталась как бы живою, и стояла у рельсов, как стоят на
постаментах бюсты разной сволочи. Поезд ушел, а он, эта половина, так и
остался стоять, и на лице у него была какая-то озадаченность, и рот
полуоткрыт. Многие не могли на это глядеть, отворачивались, побледнев
со смертной истомой в сердце. А дети подбежали к нему, трое или четверо
детей, где-то подобрали дымящийся окурок и вставили его в мертвый
полуоткрытый рот. И окурок все дымился, а дети скакали вокруг и
хохотали над этой забавностью…
Вот так и теперь небесные ангелы надо мной смеялись.
Они смеялись, а бог молчал… А этих четверых я уже увидел – ОНИ
подымались с последнего этажа… А когда я их увидел, сильнее всякого
страха (честное слово, сильнее) было удивление: они, все четверо,
подымались босые и обувь держали в руках – для чего это надо было?
Чтобы не шуметь в подъезде? Или чтобы незаметнее ко мне подкрасться? Не
знаю, но это было последнее, что я запомнил. То есть вот это удивление.
Они даже не дали себе отдышаться – и с последней
ступеньки бросились меня душить, сразу пятью или шестью руками, я, как
мог, отцеплял их руки и защищал свое горло, как мог. И вот тут
случилось все остальное: один из них, с самым свирепым и классическим
профилем, вытащил из кармана громадное шило с деревянной рукояткой;
может быть даже не шило, а отвертку или что-то еще – я не знаю. Но он
приказал остальным держать мои руки, и как я не защищался, они
пригвоздили меня к полу, совершенно ополоумевшего…
– Зачем – зачем?.. Зачем – зачем – зачем?.. – бормотал я.
ОНИ ВОНЗИЛИ СВОЕ ШИЛО В САМОЕ ГОРЛО…
Я не знал, что есть на свете такая боль, и скрючился
от муки, густая, красная буква "ю" распласталась у меня в глазах и
задрожала. И с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду.
[1]
Через 20 лет Венедикт Ерофеев умер от рака горла.
Что это: случайное совпадение? Материализация
фантазий? В этом факте мне виделось нечто мистическое до тех пор, пока
я не углубился в изучении гомеопатии.
Давайте проведем гомеопатический анализ состояния Венедикта Ерофеева используя для анализа его повесть «Москва – Петушки».
На протяжении всей повести главный персонаж пьет, причем последний запой длится уже неделю.
– Да как же, посудите сами, как не
ругаться! Весь этот житейский вздор так надломил меня, что я с того
самого дня не просыхаю. Я и до этого, не сказать, чтоб очень просыхал,
но, во всяком случае, я хоть запоминал, что я пью и в какой
последовательности, а теперь и этого не могу упомнить… У меня все
полосами, все в жизни как-то полосами: то не пью неделю подряд, то пью
потом сорок дней, потом опять четыре дня не пью, а потом опять шесть
месяцев пью без единого роздыха… Вот и теперь…
– Мы понимаем, мы все понимаем. Тебя оскорбили, и твое прекрасное сердце…
– Да, да, в тот день мое прекрасное сердце целых
полчаса боролось с рассудком. Как в трагедиях Пьера Корнеля,
поэта-лауреата: долг борется с сердечным влечением. Только у меня
наоборот: сердечное влечение боролось с рассудком и долгом. Сердце мне
говорило: «тебя обидели, тебя сравняли с говном. Поди, Веничка, и
напейся. Встань и поди напейся, как сука». Так говорило мое прекрасное
сердце. А мой рассудок? – он брюзжал и упорствовал: «ты не встанешь,
Ерофеев, ты никуда не пойдешь и ни капли не выпьешь». А сердце на это:
«ну ладно, Веничка, ладно. Много пить не надо, не надо напиваться, как
сука, а выпей четыреста граммов и завязывай». «Никаких грамм! –
отчеканивал рассудок. – если уж без этого нельзя, поди и выпей три
кружки пива; а о граммах своих, Ерофеев, и помнить забудь». А сердце
заныло: "ну хоть двести грамм. Ну…
Реутово – Никольское
ну, хоть сто пятьдесят…" и тогда рассудок: «Ну хорошо,
Веня, – сказал, – хорошо, выпей сто пятьдесят, только никуда не ходи,
сиди дома».
Что ж вы думаете? Я выпил сто пятьдесят и усидел дома?
Ха-ха. Я с этого дня пил по тысяче пятьсот каждый день, чтобы усидеть
дома, и все-таки не усидел. Потому что на шестой день размок уже
настолько, что исчезла грань между рассудком и сердцем, и оба в голос
мне затвердили: «Поезжай, поезжай в Петушки! В Петушках – твое спасение
и радость твоя, поезжай.» [1]
Психика, пьянство запойное: ars., bufo., calc., caust., con., hep., lach., mag-c., merc., nux-v., op., petr., puls., staph., sulph. [4]
Повествователь весьма эгоцентричный человек. Он
говорит только о себе. Единственные кто пробуждает в нем хоть какие-то
человеческие чувства – это его сын и его любовница. Но никакой заботой
о ближнем здесь и не пахнет. К сыну он собирается отправиться на второй
день после приезда в Петушки, везя «гостинцы» – два стакана орехов и
300 г конфет. А любовница вынуждена каждый раз встречать его на
перроне, так как он всегда приезжает пьяным и за 12 недель знакомства
не запомнил где она живёт.
Психика, эгоцентризм, самовлюбленность: calc., lach., med., merc., pall., plat., sil., sulph.
Психика, безразличие к любимым людям: acon., ars., fl-ac., hell., merc., nat-p., phos., plat., sep. [4]
Повесть начинается с того что исходив Москву из конца
в конец Венедикт ни разу не увидел Кремля. Он отправляется в Петушки,
но будучи пьяным, проспал остановку и тем же поездом возвращается в
Москву. По мере разворачивания повести Петушки предстают местом, куда
Ерофеев роковым образом не может попасть.
– Давай последнюю. Только слушай внимательно:
"Вот идет Минин, а навстречу ему – Пожарский. «Ты
какой-то странный сегодня, Минин, – говорит Пожарский, – как будто
много выпил сегодня». «Да и ты тоже странный, Пожарский, идешь и на
ходу спишь». «Скажи мне по совести, Минин, сколько ты сегодня выпил?»
«Сейчас скажу: сначала 150 грамм российской, потом 500 кубанской, 150
столичной, 125 перцовой и 700 грамм ерша. А ты?» «А я ровно столько же,
Минин».
«Так куда же ты теперь идешь, Пожарский?» «Как куда? В
Петушки, конечно. А ты, Минин?» «Так ведь я тоже в Петушки. Ты ведь,
князь, совсем идешь не в ту сторону!» «Нет, это ты идешь не туда,
Минин». Короче, они убедили друг дружку в том, что надо поворачивать
обратно. Пожарский пошел туда, куда шел Минин, а Минин – туда, куда шел
Пожарский. И оба попали на Курский вокзал.
Так. А теперь ты мне скажи: если б оба они не меняли
курса, а шли бы каждый прежним путем – куда бы они попали? Куда бы
Пожарский пришел, скажи?
– В Петушки? – подсказал я с надеждой.
– Как бы не так! Ха-ха! Пожарский попал бы на Курский вокзал! Вот куда!
И сфинкс рассмеялся и встал на обе ноги:
– А Минин? Минин куда бы попал, если б шел своею дорогою и не слушал советов Пожарского? Куда бы Минин пришел?
– Может быть, в Петушки? – я уже мало на что надеялся и чуть не плакал. – В Петушки, да?
– А на Курский вокзал – не хочешь? Ха-ха! – и сфинкс,
словно ему жарко, словно он уже потел от торжества и злорадства,
обмахнулся хвостом. – И Минин придет на Курский вокзал!.. Так кто же из
них попадет в Петушки, ха-ха? А в Петушки, ха-ха, вообще никто не
попадет!.. [1]
Психика, делюзия, всё потерпит неудачу: act-sp., arg-n., aur., merc., nux-v., sil. [4]
Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я
слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз),
напившись, или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада
на восток, из конца в конец и как попало – и ни разу не видел Кремля.
[1]
Психика, бродить желание: calc-p., cimic., merc., verat.
Психика, путешествовать желание: anan., aur., calc-p., cimic., cur., elaps., hipp., iod., lach., merc., sanic., tub. [4]
1) Что это за подъезд? Я до сих пор не
имею понятия; но так и надо. Все так. Все на свете должно происходить
медленно и неправильно, чтобы не сумел загородиться человек, чтобы
человек был грустен и растерян. [1]
2) О, тщета! О, эфемерность! О, самое
бессильное и позорное время в жизни моего народа – время от рассвета до
открытия магазинов! Сколько лишних седин оно вплело во всех нас, в
бездомных и тоскующих шатенов. Иди, Веничка, иди. [1]
3) Что было потом – от ресторана до
магазина и от магазина до поезда – человеческий язык не повернется
выразить. Я тоже не берусь. А если за это возьмутся ангелы – они просто
расплачутся, а сказать от слез ничего не сумеют.
Давайте лучше так – давайте почтим минутой молчания два этих смертных часа. [1]
Психика, время идёт слишком медленно: aloe.,
alum., arg-n., bar-c., camph., cann-i., cann-s., cench., con., dirc.,
glon., lach., lyc., mag-m., med., merc., nat-c., nux-m., nux-v.,onos.,
pall., petr., plb. [4]
1) Я вышел на воздух, когда уже рассвело.
Все знают – все, кто в беспамятстве попадал в подъезд, а на рассвете
выходил из него – все знают, какую тяжесть в сердце пронес я по этим
сорока ступеням чужого подъезда и какую тяжесть вынес я на воздух.
Ничего, ничего, – сказал я сам себе, – ничего. Вон –
аптека, видишь? А вон – этот пидор в коричневой куртке скребет тротуар.
Это ты тоже видишь. Ну вот и успокойся. Все идет как следует. Если
хочешь идти налево, Веничка, иди налево, я тебя не принуждаю ни к чему.
Если хочешь идти направо – иди направо.
Я пошел направо, чуть покачиваясь от холода и от горя,
да, от холода и от горя. О, эта утренняя ноша в сердце! О, иллюзорность
бедствия! О, непоправимость! Чего в ней больше, в этой ноше, которую
еще никто не назвал по имени? Чего в ней больше: паралича или тошноты?
Истощения нервов или смертной тоски где-то неподалеку от сердца? А если
всего этого поровну, то в этом во всем чего же, все-таки, больше:
столбняка или лихорадки? [1]
2) О! Узнаю! Узнаю! Это опять они!
«Ангелы господни! Это вы опять?»
– Ну, конечно, мы, – и опять так ласково!..
«А знаете что, ангелы?» – спросил я, тоже тихо-тихо.
– Что? – ответили ангелы.
«Тяжело мне…»
– Да мы знаем, что тяжело, – пропели ангелы. – а ты
походи, походи, легче будет. А через полчаса магазин откроется: водка
там с девяти, правда, а красненького сразу дадут…
«Красненького?»
– Красненького, – нараспев повторили ангелы господни.
«Холодненького?»
– Холодненького, конечно…
О, как я стал взволнован!..
«Вы говорите: походи, походи, легче будет. Да ведь и ходить-то не хочется. Вы же сами знаете, каково в моем состоянии ходить!..»
Помолчали на это ангелы. А потом опять запели:
– А ты вот чего: ты зайди в ресторан вокзальный. Там вчера вечером херес был. Не могли же выпить за вечер весь херес!..
«Да, да, да. Я пойду. Я сейчас пойду, узнаю. Спасибо вам, ангелы…»
И они так тихо-тихо пропели:
– На здоровье, Веня…
А потом так ласково-ласково:
– Не стоит…
Какие они милые!.. Ну что ж… Идти так идти. И как
хорошо, что я вчера гостинцев купил, – не ехать же в Петушки без
гостинцев. В Петушки без гостинцев никак нельзя. Это ангелы мне
напомнили о гостинцах, потому что те, для кого они куплены, сами
напоминают ангелов. Хорошо, что купил… А когда ты их вчера купил?
Вспомни… Иди и вспоминай…
Я пошел через площадь – вернее, не пошел, а повлекся.
Два или три раза я останавливался и застывал на месте – чтобы унять в
себе дурноту. Ведь в человеке не одна только физическая сторона; в нем
и духовная сторона есть, и есть – больше того – есть сторона
мистическая, сверхдуховная сторона. Так вот, я каждую минуту ждал, что
меня посреди площади начнет тошнить со всех трех сторон. [1]
Психика, делюзия, что он в аду: camph., cann-i., merc. [4]
Я, чтобы не очень тошнило, принялся рассматривать люстру над головой…
Хорошая люстра. Но уж слишком тяжелая. Если она сейчас
сорвется и упадет кому-нибудь на голову – будет страшно больно… Да нет,
наверное, даже и не больно: пока она срывается и летит, ты, ничего не
подозревая, пьешь, например, херес. А как она до тебя долетела – тебя
уже нет в живых. Тяжелая это мысль: …ты сидишь, а на тебя сверху –
люстра. Очень тяжелая мысль…
Да нет, почему тяжелая?.. Если ты, положим, пьешь
херес, если ты уже похмелился – не такая уж тяжелая это мысль… Но вот
если ты сидишь с перепою, и еще не успел похмелиться, а хересу тебе не
дают – вот это уже тяжело… Очень гнетущая мысль. Мысль, которая не
всякому под силу, особенно с перепою.
А ты бы согласился, если бы тебе предложили такое: мы
тебе, мол, принесем сейчас 800 граммов хереса, а за это мы у тебя над
головой отцепим люстру и… [1]
Психика, делюзия, травма, вот-вот получит её: ars., cann-i., carb-s., con., lach., lyc., merc., nux-v., sil., stram., sulph. [4]
Ну, вот и все. Минута истекла. Теперь вы все, конечно, набрасываетесь на меня с вопросами: «ведь ты из магазина, Веничка?»
– Да, говорю я вам, – из магазина. – а сам продолжаю идти в направлении перрона, склонив голову влево.
– Твой чемоданчик теперь тяжелый? Да? А в сердце поет свирель? Ведь правда?
– Ну, это как сказать! – говорю я, склонив голову
вправо. – Чемоданчик, точно, очень тяжелый. А насчет свирели говорить
еще рано…
Психика, пение: acon., agar., apis., bell.,
cann-i., cann-s., caps., carb-s., chlf., cic., cocc., croc., cupr.,
der., gels., hipp., hydr., hyos., kali-c., lach., lachn., lact.,
lob-s., lyc., lyss., mag-c., manc., merc-i-f., merl., mez., nat-c.,
nat-m., nux-m., op., ph-ac., phos., plat., sars., sep., spong., stram.,
sul-ac., tab., tarent., teucr., ther., verat.
Психика, свистит: bell., cann-i., cann-s., caps., carb-an., croc., lach., lachn., lyc., merc-i-f., plat., stram. [4]
Оживленный, болтливый, добродушный, свистит и поет вскоре после выраженной депрессии. [3]
Но – пусть. Пусть я дурной человек. Я
вообще замечаю: если человеку по утрам бывает скверно, а вечером он
полон замыслов, и грез, и усилий – он очень дурной, этот человек. Утром
плохо, вечером хорошо – верный признак дурного человека. Вот уж если
наоборот – если по утрам человек бодрится и весь в надеждах, а к вечеру
его одолевает изнеможение – это уж точно человек дрянь, деляга и
посредственность. Гадок мне этот человек. Не знаю, как вам, а мне гадок.
Конечно, бывают и такие, кому одинаково любо и утром,
и вечером, и восходу они рады, и заходу тоже рады – так это уж просто
мерзавцы, о них и говорить-то противно. Ну уж, а если кому одинаково
скверно – и утром, и вечером, – тут уж я не знаю, что и сказать, это уж
конченый подонок и мудозвон. Потому что магазины у нас работают до
девяти, а елисеевский – тот даже до одиннадцати, и если ты не подонок,
ты всегда сумеешь к вечеру подняться до чего-нибудь, до какой-нибудь
пустяшной бездны… [1]
Психика, мизантропия: acon., all-c., am-m.,
ambr., anac., ant-c., aur., bar-c., bell., calc., cic., con., cop.,
crot-h., cupr., grat., guaj., hydrc., hyos., iod., kali-bi., lach.,
led., lyc., merc., nat-c., nat-m., nit-ac., phos., plat., puls.,
rhus-t., stann., sulph., tab. [4]
И вот – наступил вечер, когда я понял, в
чем дело и отчего это так. Я, помнится, в этот день даже и не вставал с
постели: я выпил пива и затосковал. Просто: лежал и тосковал.
И вижу: все четверо потихоньку меня обсаживают – двое
сели на стулья у изголовья, а двое – в ногах. И смотрят мне в глаза,
смотрят с упреком, смотрят с ожесточением людей, не могущих постигнуть
какую-то заключенную во мне тайну… Не иначе, как что-то случилось…
– Послушай-ка, – сказали они, – ты это брось.
– Что «брось»?.. – я изумился и чуть привстал.
– Брось считать, что ты выше других… Что мы мелкая сошка, а ты Каин и Манфред…
– Да с чего вы взяли!..
– А вот с того и взяли. Ты пиво сегодня пил?
Чухлинка – Кусково
– Пил.
– Много пил?
– Много.
– Ну, так вставай и иди.
– Да куда «иди»?
– Будто не знаешь! Получается так – мы мелкие козявки и подлецы, а ты Каин и Манфред…
– Позвольте, – говорю, – я этого не утверждал…
– Нет, утверждал. Как ты поселился к нам – ты каждый
день это утверждаешь. Не словом, но делом. Даже не делом, а отсутствием
этого дела. Ты негативно это утверждаешь…
– Да какого «дела»? Каким «отсутствием»? – я уж от изумления совсем глаза распахнул…
– Да известно, какого дела. До ветру ты не ходишь –
вот что. Мы сразу почувствовали: что-то неладно. С тех пор, как ты
поселился, мы никто ни разу не видели, чтобы ты в туалет пошел. Ну
ладно – по большой нужде, еще ладно! Но ведь ни разу даже по малой…
Даже по малой!
И все это было сказано без улыбки, тоном до смерти оскорбленным.
– Нет, ребята, вы меня неправильно поняли…
– Нет, мы тебя правильно поняли…
– Да нет же, не поняли. Не могу же я, как вы: встать с
постели, сказать во всеуслышание: «ну, ребята, я …ать пошел!» или «ну,
ребята, я …ать пошел!» не могу же я так…
– Да почему же ты не можешь! Мы – можем, а ты – не можешь! Выходит, ты лучше нас! Мы грязные животные, а ты, как лилея!..
– Да нет же… Как бы это вам объяснить…
– Нам нечего объяснять… Нам все ясно.
– Да вы послушайте… Поймите же… В этом мире есть вещи…
– Мы не хуже тебя знаем, какие есть вещи, а каких вещей нет…
И я никак не мог их ни в чем убедить. Они своими угрюмыми взглядами пронзали мне душу… Я начал сдаваться.
– Ну, конечно, я тоже могу… Я тоже мог бы…
– Вот-вот. Значит, ты – можешь, как мы. А мы, как ты,
– не можем. Ты, конечно, все можешь, а мы ничего не можем. Ты Манфред,
ты Каин, а мы, как плевки у тебя под ногами…
– Да нет, нет, – тут уж я совсем запутался. – в этом
мире есть вещи… Есть такие сферы… Нельзя же так просто: встать и пойти.
Потому что самоограничение, что-ли?.. Есть такая заповедность стыда, со
времен Ивана Тургенева… И потом – клятва на Воробьевых горах… И после
этого встать и сказать: «ну, ребята…» как-то оскорбительно… Ведь если у
кого щепетильное сердце…
Они, все четверо, глядели на меня уничтожающе. Я пожал плечами и безнадежно затих.
– Ты это брось про Ивана Тургенева. Говори, да не заговаривайся. Сами читали. А ты лучше вот что скажи: ты пиво сегодня пил?
– Пил.
– Сколько кружек?
– Две больших и одну маленькую.
– Ну так вставай и иди. Чтобы мы все видели, что ты пошел. Не унижай нас и не мучь. Вставай и иди.
Ну что ж, я встал и пошел. Не для того, чтобы облегчить себя. Для того, чтобы их облегчить. [1]
Продолжение |
